Пентакль - Страница 111

111

– Еще не все?!

Игорь посмотрел в глаза другу и, за неимением салфеток, скомкал краешек клетчатой скатерти.

– Я решил жениться, Костя. У меня… в общем… Мы с Леной вчера подали заявление.

2

Костин отец еще недавно был главным прокурором города. Теперь Николай Григорьевич вышел на заслуженный отдых и почти полностью переселился на так называемую «дачу» в сорока минутах езды от центра.

Костя просигналил. Охранник глянул в окошечко, и чугунные ворота медленно разошлись, освобождая дорогу. Небрежно кивнув, журналист въехал на коротенькую улочку «дачного поселка». Всего четыре дома, а вокруг безлюдные луга, озера, рощи, отрезанные забором от всего остального мира. Всякий раз, когда Костя попадал сюда, ему чудилось, что он оказался на другой планете – безмятежной, полной пения птиц и тишины, где ни один голос не смеет принудительно звать с собой «сквозь злые ночи».

Перед воротами отцовского дома журналист вытащил из кармана пульт и приказал воротам открыться. Выскочил Бернард – красавец шарпей в шкуре на семь размеров больше необходимого. Костя потрепал пса по мягким складкам на шее.

Отец, сидевший в шезлонге на балконе второго этажа, помахал рукой.

Когда с приветствиями было покончено, сели пить чай. Николай Григорьевич признавал только зеленый, с жасмином либо земляникой.

– Па, – начал Костя, когда отец, удовлетворившись наконец его подробным рассказом о делах – дома, на работе и в личной жизни, – закурил дешевую «Приму». – Что там за история приключилась в конце семидесятых? В парикмахерской «Фея»?

Костя обладал замечательной памятью – отчасти благодаря ей он и учился отлично, и в журналистике преуспел. В конце семидесятых он был школьником и гордился своим отцом, чья работа, таинственная, порой опасная, как будто сошла с незабываемых кадров фильма «Рожденная революцией». Отец подарил наследнику книгу «Занимательная криминология» и время от времени, будучи в добром расположении духа, рассказывал о некоторых особо шумных делах – в самых общих чертах, разумеется. Жадный до впечатлений отпрыск помнил почти все.

О деле, связанном с парикмахерской «Фея», отец рассказал только матери – на кухне, глухой ночью, когда Костя обязан был спать. Но как раз в тот вечер будущий журналист начитался после ужина этой самой «Криминологии». Сон не шел: мерещились кровавые отпечатки ботинок, удавка, брошенная на заднем сиденье автомобиля, мокрая кожаная перчатка на куче желтой листвы, тени, тени, голоса…

Утром он сам не мог точно сказать, состоялся ли ночной разговор отца и матери в реальности – или ему приснилось.

Отец неторопливо затянулся, и Косте показалось, что сейчас он скажет: с чего ты взял? Не было никакого дела, и о парикмахерской «Фея» впервые слышу.

– А почему ты спросил? – поинтересовался бывший прокурор, выпуская вертикально вверх столбик дыма, словно паровоз марки «ОВ».

Журналист растерялся.

– Это по работе? – Николай Григорьевич прищурился. – Ты ж вроде подобной грязью не занимаешься. Культура-шмультура, то-се…

– Нет, – честно признался Костя. – У одного мужика… хорошего… у него там мать работала. Как раз в семидесятые, как я понял.

Бывший прокурор нахмурился.

– Ну, – вздохнул наконец, – то дело так и протухло. Не нашли, понимаешь, состава преступления. Трупы в наличии, пять штук, а состава преступления – нет!

– Трупы?!

Отец утопил окурок в фарфоровой пепельнице с крохотной Эйфелевой башней на краю. У башни не хватало одной ножки.

– Дело так началось, – сказал суховато. – Одна посетительница сделала «химию», вышла за порог и упала замертво. Сердечный приступ. А бабе едва двадцать девять стукнуло…

– Так… – пробормотал Костя.

– Ладно, бывает… Диагноз подтвердился. Но через три дня другая баба тоже сделала «химию». Той было двадцать шесть. Переступила порог, и…

– Сердечный приступ?

Николай Григорьевич мрачно кивнул.

– Стали «Фею» трясти. Подумали, может, они технологию химической завивки нарушают или травят людей чем-то. Из двух погибших одна пила чай, другая ничего не пила и не ела. И тут же рядом, в соседних креслах, делали завивки молодым и старым, и ничего, ушли домой довольные. Хотя после второго случая клиентов стало меньше…

По перилам террасы бесстрашно прыгала синица. Белка метнулась по старому дубу, пропала в листве. Дернулись ветки – перескочила на соседнее дерево.

Не обращая на них внимания, дремал в шезлонге шарпей.

– После третьего трупа, – невозмутимо продолжал отец, – директриса уволилась, а в парикмахерской решили сделать ремонт. Дать другое название… Хотя в народе ее уже давно и четко звали – «Ведьма». Так и говорили: «В том обувном, на углу, возле „Ведьмы“, выбросили чешские демисезонные сапоги…»

Костя выдавил из себя смешок.

– Отремонтировали. Персонал к тому времени почти полностью сменился – две только парикмахерши остались из прежних. Через три дня после открытия – а переименовали заведение в «Алые паруса» – эти две прежние передрались между собой, да так, что новая директриса вызвала наряд. У обеих легкие телесные, кто виноват, установить не удалось – бытовуха типичная. Но одна, озверев, на сотрудников стала кидаться, которые разнимали. Те разозлились, забрали. И вот она стала давать показания – будто бы знает, кто убил тех дамочек. Так и говорила: «убил»…

Бывший прокурор замолчал и вновь тяжело вздохнул.

– И что? – синхронно выдохнул Костя.

– Читал я эти, прошу прощения, показания, – отец поморщился. – Якобы коллега за соседним креслом позавидовала Машкиной, что та лучше работает. К ней клиентки идут, а к той парикмахерше – нет. И отомстила – прокляла. Вот так. Одно проклятие – три трупа… Выпустили ее, не заводить же дело! С работы, правда, уволили, но она восстановилась через суд. Директриса в той парикмахерской опять сменилась, кадры – текучка страшная, а эти две держатся, которые дрались. Одна, правда, перешла работать в мужской зал. Время шло, стала та история забываться… Ужинать останешься?

111